Капитан "Звездных кораблей" А.П.Быстров - врач, художник, палеонтолог
Имя Быстрова есть на географической карте: мыс в Баренцевом море на острове Джексона (архипелаг Земля Франца-Иосифа) был назван сотрудниками Арктического и Антарктического научно-исследовательского института, и скала в Антарктиде, на Земле Королевы Мод (71о47' ю.ш. 12о34' в.д.), которая была открыта и нанесена на карту Советской антарктической экспедицией в 1961 г., а в 1966 г. наименована.
— «Когда вы приехали, Алексей Петрович? ...
— Сегодня. Но для всех меня еще нет. И закройте, пожалуйста, окно в первой комнате.
Вошедший снял старый военный плащ, вытер платком лицо, пригладил свои легкие светлые волосы, сильно поредевшие на темени, сел в кресло, закурил, опять встал и начал ходить по комнате, загроможденной шкафами и столами... Необычайно ясные глаза Шатрова блестели под густыми бровями. Высокий лоб мыслителя, квадратные челюсти и резко очерченные ноздри усиливали общее впечатление незаурядной умственной силы, придавая профессору черты фанатика».
Прототипом Шатрова из «Звездных кораблей» был коллега и долгое время корреспондент и друг фантаста И. А. Ефремова Алексей Петрович Быстров. Доктор медицины, подполковник медслужбы, в разное время сотрудник Военно-медицинской академии, Палеонтологического института, Ленинградского университета, человек бешеной энергии, наделенный даром поэта, повествователя, художника, признанный ученый, он был человеком трагической судьбы. Как и другой выпускник академии, физиолог, основатель отечественной биоритмологии и мыслитель Н. Я. Пэрна, он приобрел известность за ее пределами, безвременно ушел из жизни и сейчас почти забыт, хотя в год его смерти академик Ю. А. Орлов сказал: «Навсегда останутся в памяти его дарование, поистине аскетическая преданность науке, больные нервы и золотое сердце».
Сын и внук священника, Алексей Петрович Быстров родился 19 января (1 февраля) 1899 года в селе Тарасове Рязанской губернии. «Первый год в школе я не учился,— вспоминал он,— а занимался с матерью: родители боялись, как бы я не узнал там, чего не нужно знать». По окончании сельской школы, по традиции, он был определен в Духовное училище. В третьем классе он дает себе верное на всю жизнь определение: «Только совсем недавно я узнал, что я запойный! Первый запой начался в середине учебного года в 1 классе. Этот запой был запоем открыток... После апогея первый запой оставил в покое мою душу и ею овладело новое увлечение: я стал собирать коллекцию черепов животных, срисовывал их из всех зоологий и природоведений, какие только попадали в мои руки. Маленькие клочки бумажки с нарисованными на них черепами я складывал в одно место. Запой стал быстро подниматься к апогею, но апогей был далеко. Я собираю черепа вот уже 5-й год и бросать еще не собираюсь». И не бросил до конца жизни!
Летом 1914 года он с родителями едет в Загорск, в Троице-Сергиеву Лавру, два дня проводит в Москве и «заболевает» новым увлечением: «Я приехал домой и принялся делать автомобили. Ломал один, делал другой, и этот ломал, и еще делал. То массивный дубль-фаэтон с чугунными колесами, то гоночный автомобиль, то лимузин выходили с «Гребневского автомобильного завода». Одна система сменяла другую, один автомобиль был совершенней другого, замысловатые усовершенствования все прибавлялись». В начале учебного года приятель подарил ему книгу Дебу о нефтяных двигателях. «Это был третий запой... Ни одно увлечение не было так сильно, как механическое. Я так полюбил машины, что решил во что бы то ни стало изобрести свою». Уже летом 1916 года «Гребневский завод» переменил свое название: из «автомобильного» он стал «паровозостроительным». Я принялся за постройку локомотива, конечно, американского типа: с огромными колесами, со щитом впереди и с маленькой трубой, с низко опущенной будкой машиниста. Перерыв все журналы, ища рисунка, нарисовал десятки планов и схем со всеми подробностями. Принялся с жаром за работу. Выточил корпус, сделал трубу, приладил колеса, изготовил будку и все это покрывалось для большей прочности кровельным железом, которое приходи лось резать обыкновенными ножницами. Руки я себе изуродовал, изрезал железом, истыкал шилом, покрыл десятками мозолей... но все делал и делал свой паровоз, хотя работа подвигалась медленно, а потом и вовсе остановилась на точке замерзания... От паровоза я перешел к рисованию». Способности к рисованию были у него наследственными, он писал: «Мой дед немного рисовал, отец рисует хорошо, и в родне матери тоже были рисующие». В IV классе Духовного училища он получает серьезный заказ — по просьбе учителя природоведения рисует собак, каракатицу и спрута для учебных пособий. Врожденным был и литературный дар: »... моя мать — большая охотница рассказывать, потом я еще маленьким был всегдашним рассказчиком для своих братьев, я каждый вечер рассказывал сказки и они засыпали под мое повествование». В стенах училища он этот дар усовершенствовал... зарабатывал деньги писанием сочинений для лодырей: «За этот год (1916/1917 — О.И.) мой карандаш работал много: как раз 21 р. 50 к. — на книги хватит! Мои заказчики остались все довольны. По литературе высшего балла удостоились только три сочинения, из них два были написаны мной; по истории только четыре работы получили по «четыре», из них тоже две были мои».
Из училища он переходит в Духовную семинарию, окончить которую не удалось: «Кое-как мы проучились до весны (1918-го г. — О.И.), а весной Правительство разогнало и нас и наше начальство. Рязанская Духовная семинария прекратила свое существование». Среднее образование он получил в трудовой школе второй ступени города Пронска Рязанской губернии. С июня 1920 года службу в Красной Армии проходил в качестве делопроизводителя в гарнизонном клубе при Пронской караульной роте.
В 1921 году в Рязани была создана Комиссия по набору учащихся в медицинские институты. «До сведения граждан доводилось,— вспоминал он,— что в первую очередь будут приняты студенты-медики, почему-либо не окончившие своих институтов, затем члены партии, ответственные работники различных учреждений, фельдшера и сестры милосердия... Я не принадлежал ни к одной из указанных групп людей. Мало того, я был сыном деревенского попа и, следовательно, «чуждым элементом». Поэтому двери в институт для меня были закрыты на все замки. Однако я подал в Комиссию соответствующее заявление и по совету одного своего приятеля приложил к нему свою рукописную книгу о происхождении человека». Прочитав эту книгу, в него заочно влюбилась комсомолка из приемной комиссии и добилась замены первоначального назначения в Воронеж на Петроград, куда отправлялась сама.
Через шесть лет, по окончании Военно-медицинской академии, он был определен младшим ординатором «Центрального Красноармейского имени замнаркома здравоохранения тов. З. П. Соловьева военного госпиталя», поработал во всех лечебных отделениях, год служил врачом в Артиллерийской бригаде, в 1929 году был назначен младшим преподавателем на кафедру нормальной анатомии Военно-медицинской академии.
А в 1933 году, как вспоминал И. А. Ефремов: «... еще во время пребывания Палеонтологического института в Ленинграде, Алексей Петрович пришел посмотреть коллекцию по триасовым стегоцефалам Севера и ... сделался палеонтологом...»
В 1937 году он по ходатайству Президиума АН был демобилизован и отчислен из Военно-медицинской академии в связи с переводом с 1 декабря в отдел низших позвоночных Палеонтологического института. За короткий период пребывания в Институте он выполнил совместно с проф. И. А. Ефремовым работу: «Benthosuchus sushkini Efr. — лабиринтодонт из эотриаса реки Шарженги», которая в 1945 году была отмечена премией им. акад. А. А. Борисяка в 5000 руб. (на двоих). Однако уже 10 августа 1939 года он уволился из Института и вернулся в Ленинград. В официальных бумагах и даже в литературе закрепилось мнение, что причина состояла в том, что за два года Институт не предоставил квартиру (в обмен на ленинградскую). Но через много лет, уже после смерти ученого, И. А. Ефремов, тогдашний сотрудник Быстрова1, в романе «Лезвие бритвы», написанном в 1959—1963 гг., приоткрывает тайну: «Ноги скользили по талому снегу. Гирин ступал по-солдатски на всю ступню, раскидывая желтые брызги. Два месяца прошло со времени его приезда в Москву, и только теперь он может выполнить просьбу друга. Два месяца, заполненных недоумением, бесконечными вопросами и хождением по инстанциям. «Кто вызвал? Зачем вызвал? — так встречали его, вопрошая с подозрением, как некоего ловкача, старающегося пробиться в столицу из «провинции». Не сразу сообразил Гирин, что его демобилизация и вызов были ловким ходом в какой-то игре, сути которой он не понимал; узнал лишь, что его кандидатурой, как шахматной пешкой, заперли ход кому-то, чье возвышение по научной иерархии стало невыгодным неизвестному, обладавшему достаточной властью, чтобы оформить приглашение Гирина в Москву». В предисловии к переизданию романа автор пишет: «Заранее должен сообщить, что я сам — не врач, а прототипом Гирина послужил покойный друг, врач и анатом, ленинградский профессор А. П. Быстров, который, увы, уже не придет ни к кому на помощь». И в 1965 году в письме к вдове — «... в наших расхождениях А.П. был более дальновиден и мудр, чем я ... Только теперь я понял многое и, в частности, почему в свое время А.П. был вынужден уйти из ПИНа из-за мнимой невозможности предоставления комнаты».
С 1 сентября 1939 года он работал преподавателем кафедры нормальной анатомии III-го Ленинградского медицинского института (который в 1940 году влился в состав Военно-морской медицинской академии). В 1940 году защищает при Зоологическом институте АН СССР докторскую диссертацию на тему «Структура зубов кроссоптеригий и лабиринтодонтов». «На эту тему,— писал в отзыве геолог, проф. А. Н. Рябинин,— уже с 1935 г. в международном зоологическом журнале «Acta Zoologica», издающемся в Стокгольме, начали появляться, следуя одна за другой, работы А. П. Быстрова, посвященные изучению строения лабиринтодонтов. В несомненной связи с этими работами стоит и рассматриваемая работа А.П., часть которой, касающаяся строения зубов лабиринтодонтов, уже опубликована была в 1938 году на немецком языке. Предпринятая после длительного изучения строения черепа ископаемых стегоцефал и основанная на изучении такого материала, которого у всех предыдущих исследователей за целые 100 лет, начиная с Owen'а не было, да, пожалуй, и быть не могло, работа А. П. Быстрова является выдающимся явлением в нашей палеонтологической и, вероятно, гистолого-одонтологической литературе».
Эта работа, как и все остальные, была иллюстрирована собственными рисунками автора. «Эти рисунки,— писал акад. А. А. Борисяк,— не имеют себе равных в известной до сего времени литературе и по качеству, детальности и точности изображения сами по себе представляют важное научное достижение».
В 1941 году в чине военврача 1-го ранга он занял по конкурсу место профессора нормальной анатомии Военно-морской медицинской академии, и вместе с нею эвакуировался в город Киров.
Интересно привести несколько выдержек из его служебных характеристик: 1942 — «В разговорах на кафедре на политические темы Быстров политически неверно оценивал текущие события в стране, несмотря на неоднократные разъяснения, даваемые ему в этом направлении. Неправильные политические воззрения он высказывал не только мне, но и другим сотрудникам на кафедре. Командирскую работу, доклады на политические темы, считал ненужным мероприятием ... Как ученый — широко эрудирован в своей области, как преподаватель — талантлив ... Ведет общественную работу — читает научно-популярные лекции в ФЗО и эвакогоспиталях г. Кирова, проводит занятия в кружке лаборантов и препараторов по повышению их квалификации». 1943 — «Несколько отстает от участия в общественно-политических мероприятиях Академии (посещение открытых партсобраний, посвященных особо важным вопросам, торжественных заседаний в праздничные даты и участие в общегородских демонстрациях с составом Академии). Пользуется авторитетом среди учащихся и сотрудников». 1944 — «Ведет интенсивную научно-педагогическую работу. Закончил каталогизацию документального научного музея кафедры (более 4000 препаратов). Дисциплинирован, политически и морально устойчив».
В феврале 1943 года ему присвоили звание подполковника медицинской службы, в 1944 — за 20-летнюю службу в Армии награждают орденом Красного Знамени, в 1945 — «учитывая научные заслуги, Ученый Совет при Начальнике медико-санитарного управления Военно-Морского Флота и другие организации выдвинули его кандидатом в члены-корреспонденты Академии Медицинских наук». Однако избрание не состоялось.
С 1 февраля 1946 года приказом наркома Военно-Морского Флота он был уволен в запас в связи с переходом на научную работу в Палеонтологическую лабораторию при Институте земной коры и на геофак Ленинградского университета, где проработал последние 13 лет своей жизни. Как и прежде, он вел научно-исследовательскую работу и преподавал на геологическом факультете. Студенты его обожали. Албанец Анастас Кондо вспоминал: «... читал он нам тогда 1-ю лекцию о зубах, подумать только, какая проза — зубы, эмаль, дентин, аспидин, и прочее... Но нет, нет, у него было что-то свое, которое нельзя выразить словами, которое только он имел. Какая бы неинтересная лекция ни была, он мог делать из нее поэму. он мог делать так, чтобы ты слышал только то, что он читал, не думая больше ни о чем. И я помню тогда, как он нам показывал свои первые диапозитивы, как мы были рады, мы радовались как дети, а сколько, сколько раз потом мы видели эти диапозитивы! (Действительно, изумительные, рисованные им самим на стекле. Сейчас они хранятся в Архиве — О.И.). Он любил все, он знал все, от античности до наших дней, он мог читать «Илиаду» Гомера и сонет Шекспира как самый лучший литератор, он мог объяснить причины поражения Пифа в Италии и войну в Триполи, как немногие историки. Он, как самый лучший музыковед, знал музыку индийского танца и музыку симфоний Шостаковича. А что касается палеонтологии позвоночных, то здесь он был один».
Он, действительно, и знал все, и любил все. Его «Заметки» изобилуют историческими миниатюрами — о происхождении слова «газета», о том, сколько раз Колуб бывал в Америке, какой наряд назывался «фанаберией» и т.д. Он беспрестанно озадачивал знакомых вопросами на эрудицию и возмущался, что у них «никакого образования, кроме высшего». Язвительность его записей многие пытались объяснить прогрессирующей болезнью щитовидной железы, но может быть, болезнь только лишала дипломатического флера отношение человека живого к тем, кто уставал только от обмена веществ. Иное дело с палеонтологом и писателем И. А. Ефремовым. Существует даже штамп — Быстров — друг Ефремова. Совместная работа, премия... Два профессора до поры до времени переписывались с мальчишеским задором, хвалили, ругали друг друга, задавались вопросами и отыскивали ответы, например, после производства в подполковники и, видимо, в память о совместной работе о Bentosuchus'е, Быстров подписывал письма как «подполковник Зух», а Ефремов раскопал этимологию этого слова: «Кстати, давно уже собираюсь вам сообщить, но все как-то забываю. Я в своих египетских изысканиях дознался происхождения слова «зух». Оказывается, это египетское слово «зухи», что значит — крокодил. Когда греки захватили Египет и познакомились с крокодилами, это слово вошло в греческий язык и превратилось в «зухос», приняв греческое окончание. Латинизируя это слово, Брум получил загадочное «зухус», которого нет ни в одном из доступных нам словарей. Итак, ваше прозвище, надо сказать, довольно почтенно, как по древности происхождения, так и по животному, которое обозначает». Однако за месяц до этого, 9-го июня 1947 года, Ефремов написал письмо, прервавшее переписку на годы: «...Я прочитал Вашу статью в последнем № Aкта зоологика, полученном у нас в библиотеке. Должен сказать, что она навела меня на грустные размышления... Но не то, чтобы статья была плоха или неинтересна... Нет, она и не плоха и интересна! Однако для Вас подобные статьи — это игрушки, для вас, могущего создавать мировые вещи. Понимаете? Вы, с вашей необыкновенной силой морфолога, не должны ограничиваться такими вещами. И за это Вас я буду ругать и поносить до тех пор, пока Вы или со мной не рассоритесь или возьметесь за настоящие вещи. Вот, например, Ваша обработка парейазавров была бы мировой вещью, золотым фондом науки, еще более ценной и широкой, чем котлассия, чем бентозух, чем структура зубов. Не увлекайтесь пока «фильностями», Вы и так уже убили на них порядочно времени. Сосредоточьтесь, сделайте две-три поездки в Москву, но создайте крупную, достойную вас работу». 12 июня последовал ответ: «...в шестых, я удивлен тому, что Вы не понимаете, что в науке ничего не создается палкой; в ней все делается интересом. И Вы и я ведь делали только то, что нам интересно, что нас захватывает, увлекает. Если Вы попытаетесь применить палку, по способу Тонкова, то так же ничего хорошего не выйдет из этого, как не вышло у Тонкова. В седьмых я удивлен тому, что мой друг решил превратиться в моего воспитателя, да еще сурового, беспощадного...» Если внимательно прочитать упомянутые уже «Звездные корабли» и «Лезвие бритвы», то мы и там увидим предписанную ему роль «младшего брата», которая так обижала Быстрова2.
В 1957 году, на закате его недолгой жизни, вышла монография «Прошлое, настоящее, будущее человека», среди друзей и учеников известная как ПНБЧ. На основании сравнительно-анатомического анализа большого скелетного материала Алексей Петрович пришел к выводу, что «в настоящее время можно совершенно не сомневаться в том, что эволюционное развитие человека давно остановилось», т.е. что человек будущего не окажется однопалым большеголовым карликом. Однако книгу заключала образная фраза: «... если человечество не применит, по совету некоторых евгенистов, по отношению к самому себе такого же искусственного отбора, при помощи которого оно получает новые породы домашнего скота, то люди далекого будущего ничем не будут отличаться от нас — людей современности», фраза, которая вызвала шквал зоотехнических ассоциаций и нападок на автора. Выдвинутая на I-ю премию ЛГУ 1958 года за лучшую научную работу, она получила два положительных индивидуальных отзыва — проф. А. В. Иванова и Л. Ш. Давиташвили и единодушно отрицательный — Ученого совета антропологической секции биолого-почвенного факультета МГУ. В итоге книге была присуждена II премия. В 1959 году в «Известиях» от 8 октября о ней появилась статья Б. Михайлова, а в первом номере журнала «Здоровье» в статье «Будущее человека» ее упомянул проф. А. И. Струков.
Жизнь близилась к концу, и мажорное ее звучание все больше переходило в свою противоположность. Он потерял безвинно репрессированного брата. В трудной обстановке того времени плохо было быть «поповичем», не искать расположения начальства, игнорировать в военном учреждении командирскую работу. Он вспоминал: «В 1917 году меня считали чуждым элементом, в 1927 — беспартийной сволочью, в 1937 — потенциальным вредителем, а в 1947 — беспартийным большевиком ... А я в течение всех этих 30 лет был только человеком, стоящим в стороне от какой бы то ни было политики». Независимость, как и всегда, оборачивалась тяжелым психологическим климатом.
Отравляло жизнь и бессилие перед «долгожительством» в науке Лысенко и Лепешинской, которое могло вылиться только в написанных «в стол» баснях:
«...Я злюсь? Да, злюсь!
Но как не злиться?
Ведь "Валаамова ослица"
совсем не миф, не небылица! —
Она у нас в Москве живет,
она профессором слывет
и все должны считаться с нею,
она же порет ахинею
и вот уже 15 лет
сует в науку партбилет».
Затем в Палеонтологической лаборатории травля с вызовом к районному прокурору в связи с учеными амбициями бывшего препаратора. Поучения друга, воспринятые как недоброжелательство... И болезни... В 1953 году операция по удалению щитовидной железы. В больнице Эрисмана он пишет «Размышление»: «...Знай, что руки врача жизнь тебе не вернут, не мечись же в постели, стоная. Посмотри, как молчит до последних минут перед смертью собака больная...» В 1954 году — тиф. С начала 1959 года обострение гипертонической болезни... Две записи в дневнике жены: «28 августа. Видела сон: иду, как обычно, в больницу к Ле и вижу: лестницы до 3-го этажа (где находился Л.) обвалились. Мне видна снизу площадка 3-го этажа, но я туда не могу попасть. И я зову его и кричу, и кричу, и так проснулась. Страшно». И дальше скупая, единственная за весь день запись: «29 августа. Сегодня, в субботу утром в 5ч. 20 мин. умер Ле». А потом уже без даты «1-го сентября его похоронили на Серафимовском кладбище».
28 марта 1960 г. ученица Алексея Петровича Д. М. Чедия пишет его вдове: «А мне кажется, А.П. был бы доволен скромностью памятника с его сильной эмблемой: звезды + терновый венок + череп. Точнее иначе: череп... терновый венок... звезды. Кому А.П. был дорог, поймут, что А.П. с черепом (15 тыс. черепов) прошел тернистый путь... и закончил его звездой, т.е. ПНБЧ».
Однако, красивую идею по многим причинам бывает сложно воплотить. Сейчас на его могиле, у ограды, по левую сторону от входа на Серафимовское кладбище, стоит стела розового полированного гранита с фотографией на эмали и растет куст папоротника. Кто знает, может быть, именно он зацветает в ночь на Ивана Купала...
Ольга ИОДКО, научный сотрудник Петербургского филиала Архива РАН
Рисунки А. П. Быстрова.
Источник:
Санкт-Петербургский университет. 4 ноября 1995. № 7 (3400). С.24-27.
Некоторое время электронная версия статьи была доступна по адресу . Она взята за основу при подготовке настоящей редакции и сверена с печатным оригиналом.
Примечания
1 И. А. Ефремов возглавлял отдел, в котором работал А. П. Быстров с 1937 по 1939 г.
2 Владимир Николаевич Тонков — профессор Военно-Медицинской Академии, заведующий кафедрой нормальной анатомии, на которой учился и работал А. П. Быстров.
