«ПРОСТРАНСТВОМ И ВРЕМЕНЕМ ПОЛНЫЙ»
К 70-летию И. А. Ефремова
В этом году Ивану Антоновичу Ефремову, выдающемуся советскому писателю-фантасту и ученому-палеонтологу, исполнилось бы 70 лет. И. А. Ефремов прожил замечательную жизнь. Был моряком, геологом, неизменно удачливым искателем «костей драконов», создателем новой отрасли палеонтологии — тафономии, путешественником. Принимал самое непосредственное участие в ранних изысканиях трассы БАМа.
Иван Антонович был человеком поразительно разносторонней, энциклопедической учености, удивительного жизнелюбия Его спокойная мудрость, неизменная доброжелательность, мужественный оптимизм не могли не восхищать всех, кому посчастливилось его знать.
Он пришел в литературу с неисчерпаемым запасом информации, словно Одиссей, «пространством и временем полный». И здесь он также сказал свое слово, во многом предвосхитив и предопределив пути развития советской фантастики.
В произведениях И. А. Ефремова прежде всего поражают космическая масштабность его замыслов, стремление установить единство, найти общие корни, точки соприкосновения разных стран и материков на земле, соединить их Великой Дугой (дилогия «Путешествие Баурджеда» и «На краю Ойкумены»), замкнуть Великим Кольцом звездные миры («Туманность Андромеды»), объединить усилия цивилизаций, раскрывающих тайны природы. И, конечно же, это не только красноречивая геометрия, а принципиально новый тип мышления, способность мужественно смотреть в лицо всей непомерности мира.
Древние говорили, что нет на земле большего мужества, чем мужество людей, обреченных судьбою на неизбежную гибель, но продолжающих жить и бороться. Двойное мужество нужно было И. А. Ефремову: в течение нескольких лет он был тяжко болен, прекрасно сознавал близость смерти, поистине стоявшей за плечами. Он не щадил себя, когда жил, работал, и «тревожная радость исследователя» была оплачена жизнью. И больно читать в его гобийском дневнике «Дорога ветров», где он писал о себе и своем товарище: «За многолетние путешествия в трудных условиях, требовавших громадного физического напряжения, у обоих сердца были изношены. Мы всегда задыхались здесь, на высоте, едва только вытягивались на постели».
Последняя книга И. А. Ефремова, «Таис Афинская», вышла в свет уже после его смерти. Этому произведению, с моей точки зрения, вершине его творчества, суждено было стать нравственным завещанием писателя. Горестно сознавать, что мы уже никогда не сможем прочесть новые произведения писателя, оценить глубину замыслов, благородный «аттический вкус» и высокий строй его размышлений и чувств. А у него было множество интереснейших планов...
Прежде всего «Чаша отравы». В этом романе писатель хотел развернуть картины отравления ноосферы, как говорил Вернадский, человеческого общества и собственно мозга человека всеми видами злых, вредоносных, унижающих, ошельмовывающих, обманывающих влияний. И, разумеется, сказать о том, что надо предпринять для очищения ноосферы — психической атмосферы земли, показать, что надо сделать, чтобы уничтожить все фантомы, насилующие природу человека, ломающие его разум и волю. У И. А. Ефремова была давно задумана и выношена повесть о Руси XIII века «Дети Росы». В этой книге он хотел рассказать о судьбе молодого человека в эпоху монгольского нашествия, отправившегося на поиски родителей, уведенных в плен. Писатель собирался раскрыть трагическое влияние византийского христианства на политическое и культурное развитие Руси. Листая собранные им интереснейшие документы, Иван Антонович с увлечением рассказывал и о другом своем замысле — маленькой повести, посвященной одному из ключевых эпизодов русско-японской войны,— о бое броненосца «Ретвизан» с японской эскадрой. В название своей автобиографической повести «Последние зубцы» он вкладывал двойной, увы, оправдавшийся смысл: это и цепи далеких гор на горизонте (сколько он видел их в своей жизни!) и последние зубцы на кардиограмме.
Смерть Ивана Антоновича — невосполнимая утрата для тех, кто знал его лично, и, разумеется, для всех почитателей его таланта. Но нет сомнений, что произведения писателя будут вдохновлять многие поколения романтиков и первопроходцев.
Незадолго до смерти (в сентябре 1972 г.) И. А. Ефремов дал мне интервью, касающееся самых важных для писателя проблем развития советской фантастики. Оно публикуется впервые.
— Какое направление современной отечественной фантастики вы считаете сегодня главным?
— Главное направление — социальная научная фантастика, иначе говоря, научно-фантастические произведения, в которых рассматриваются процессы формирования общественных отношений в будущем. Однако в современной социальной фантастике много издержек.
— Вы имеете в виду так называемую антиутопическую фантастику?
— Именно ее. Многие произведения, написанные в жанре фантастики, предупреждения, невольно заставляют вспоминать злую, хотя, может быть, и не очень справедливую реплику Льва Толстого по поводу рассказов Леонида Андреева: «Он пугает, а мне не страшно». Тут, конечно, все очень не просто, но можно попытаться определить корни антиутопии.
В наш урбанистический век уделом горожан при кажущихся необъятных возможностях выбора стала однообразная работа. А ведь перемена занятий — это непонятое счастье человечества. Скажем, работа крестьян при сопоставлении с работой горожан несравнимо тяжелее. Однако неоспоримое ее достоинство — разнообразие, целые миры чувств, спектры ощущений в гармоническом соответствии с временами года. В городе же при сравнительном комфорте — неизбежная дисторсия — искажение пропорций мира как следствие изоляции от природы.
Я вспоминаю, как за рулем машины в пустынях Гоби удручающее однообразие пейзажа, ритмический перестук щебня под колесами приводили к тому, что утомленный мозг начинал как бы бредить. И на чередование черных и белых столбов пыли на горизонте мозг накладывал, проецировал свои миражи, причем каждый человек видел индивидуальные, «собственные» миражи.
Однообразная и в то же время напряженная работа в науке приводит к аналогичным, результатам.
К сожалению, эта дисторсия мира в моде в научной фантастике, так как читает ее в основном городское население. Так замыкается некое кольцо, но, правда, не Великое Кольцо миров, а накладывающихся друг на друга искажений.
Это одна типичная сторона такого рода научной фантастики. Другая определяется тем, что негативный опыт человечества несравнимо сильнее, ярче и глубже позитивного. Иными словами, зло и злодеяние всегда доступнее для человеческого понимания, представления именно в силу тысячелетиями накопленного, своего рода инфернального опыта. Поэтому мрачные картины, всякого рода чудовища, кадавры, садистские фокусы — все это, увы, воспринимается сильнее и ярче, чем картины прекрасного будущего, добрых человеческих отношений и т. д. Я назвал бы это темными струнами человеческой души, которые всегда легче затронуть, чем светлые струны.
Игра на темных струнах — это опасная игра, и вряд ли она может содействовать воспитанию настоящего человека. Эту склонность больше прислушиваться к мрачному и злобному, больше верить в несправедливость и зло, чем в добро, надо побеждать «магией очарования». «Искусство,— утверждал Репин,— должно быть очаровательным». Поэтому одаренные писатели должны способствовать накоплению прекрасного в людях, прежде всего в новом поколении, а не играть, и часто безответственно играть, на темных струнах души.
И, наконец, третье. Мы часто сталкиваемся в научной фантастике, как, впрочем, и в других видах литературы, с осмеянием старины, предков, созданного и накопленного ими опыта прекрасного. Это происходит из-за тяжелого комплекса неполноценности, который и писатели и читатели пытаются преодолеть, унижая то, что было до них в истории. Отсюда часто встречающиеся в исторических и научно-фантастических произведениях пасквили на Элладу, наших богатырей, сказки, даже «Слово о полку Игореве» и т. д. И примеров можно было бы привести немало.
Как раз все эти характерные черты абсолютно типичны для «свободной» антиутопической фантастики за рубежом и подражающей ей нашей научной фантастики.
— Как видно из дискуссий в «Литературной газете», посвященных фантастике, некоторые ученые рассматривают ее главным образом как средство развлечения и отдыха. Как вы относитесь к этому?
— Ну что ж, это, конечно, просто потребительский подход и ничего более. Пусть себе ученый почитывает фантастику в часы отдыха, но это, естественно, совсем не означает, что научная фантастика только для этого предназначена. Это обстоятельство ни в малейшей мере ее не компрометирует.
— Что заставило вас, ученого, обратиться к фантастике?
— Прежде всего ограниченность науки, ее чрезмерная рациональность, отсутствие в ней эмоциональной стороны. А это огромная часть жизни человеческого существа, которая должна получать выход, находить удовлетворение. Нарушение этого баланса, хрупкого равновесия над безднами на лезвии бритвы неизбежно разрушает человеческую личность, и невосполнимы потери для человека, если какая-либо сторона подавлена.
Сочетание разума с эмоциями, науки и поэзии — это и есть, собственно, сущность научной фантастики.
— Как вы считаете, существуют ли в природе качественно более совершенные типы разума, чем интеллект землян? И в чем может заключаться качественное отличие этого разума?
— Существует! И у самих землян. Теперь, с появлением кибернетики, мы стали считать разумом, интеллектом компьютерную работу мозга. Это, без сомнения, низший вид разумной деятельности. Потому что, кроме этого, есть интуиция, есть предчувствие и предвидение и другие еще не объясненные проявления мозговой деятельности человека.
Индусы говорят о разуме высшего типа, «обнимающем» коллективно накопленный человечеством фонд познания и доступный человеку при специальной тренировке. Это так называемый «будхи». Представление о нем дает нам понятие о возможных типах более совершенной и разумной деятельности мозга.
Отличие такого типа разума прежде всего в широте охвата и сопоставления самых разнообразных событий в истории человеческого общества и явлений природы во времени и пространстве.
— Допускаете ли вы, что так называемые «инопланетяне» могут и в настоящее время инкогнито находиться на земле среди людей?
— Не допускаю! Их появление подразумевает более высокую цивилизацию, благодаря которой они могут переноситься в пространстве и приспособляться к земной жизни. Обладая таким могуществом, они не могли бы не вмешиваться в нашу плохо устроенную, полную страданий жизнь с тем, чтобы помочь человечеству найти пути к совершенству. А мы не замечали этого ни при каких обстоятельствах, даже при чудовищных зверствах фашизма.
Вопрос вмешательства-невмешательства, обсуждавшийся в нашей фантастике с таким излишним пылом, не может стоять перед высокоморальным и высокоцивилизованным человеком и человечеством. Другое дело — вопрос о форме этого вмешательства. Вот это чрезвычайно интересная тема для фантастики.
— В чем, по вашему мнению, своеобразие советской фантастики в сопоставлении с зарубежной?
— Советская научная фантастика, когда она не подражает западной, способна создавать оптимистические картины будущего, она это доказала. И это — ее главное достоинство. В том только случае, разумеется, когда она самостоятельна, когда она не представляет собой своеобразного изложения, перевода с англо-саксонского или романо-германского, когда она не занимается конструированием всякого рода монстров в хаосе сюрреалистических катастроф. А западная фантастика, между прочим, на девяносто процентов носит именно такой характер. Последние сборники так и называются: «Опасные вымыслы». Одновременно ряд издателей усиленно переиздает — и это ответ на определенный спрос — старые научно-фантастические произведения 20—30-х годов, в которых рассказывается о приключениях мужественных астронавтов на далеких звездах, о прекрасных марсианских принцессах и т. д. И тиражи этих книг стремительно растут. Это показывает, что за рубежом есть тяга к позитивным картинам будущего. Однако общая беда и той и другой линии зарубежной научной фантастики — это отсутствие представлений о социальном прогрессе, о тех необходимых изменениях в структуре общества, при которых единственно возможны высокие взлеты цивилизации.
Публикация
Ю. МОИСЕЕВА
Источник:
Литературное обозрение. 1977. № 4. С. 108—109.
