Широкий мир

Успех ПИНа на конгрессе открывал перед палеонтологией широкие перспективы. Эти перспективы радовали Ивана Антоновича: ему предстояло вновь встретиться с дорогим для него человеком, выдающимся учёным и другом Алексеем Петровичем Быстровым. Ефремов приложил немало сил, чтобы блестящий биолог и анатом, кандидат медицинских наук, по ходатайству АН СССР был демобилизован из Военно-медицинской академии, где он служил, и в октябре 1937 года приехал из Ленинграда в Москву, чтобы работать в отделе низших позвоночных Палеонтологического института.

Ещё в Ленинграде Иван Антонович поразил воображение Быстрова масштабными картинами давно исчезнувшей жизни. Академия наук обещала квартиру, и учёный ради любимой науки решился на переезд.

Алексей Петрович был на девять лет старше Ефремова. В детстве он, сын сельского священника и учительницы, страстно увлёкся естествознанием и заразил этой любовью своих младших братьев и сестёр. Так он открыл в себе дар увлекать, который с годами стал сверкать, как бриллиант. Спустя десятилетия на его лекции будут собираться толпы студентов, которые наизусть запомнят фрагменты выступлений Быстрова.

Как старший сын священника, Алексей Петрович после сельской школы окончил духовное училище и поступил в Рязанскую духовную семинарию, но революция повернула его жизнь на иную дорогу. Происхождение не помешало прекрасно образованному молодому человеку поступить в Военно-медицинскую академию в Петрограде.

Когда два кремня ударяются друг о друга, вспыхивает искра. В Ленинграде Быстров встретился с Ефремовым — и вспыхнул его яркий интерес к древней жизни Земли.

Ефремов мыслил широко, чётко очерчивал научные проблемы, у Быстрова были необходимая биологу скрупулёзность и педантичность, и наметилось несколько совместных научных работ.

Два учёных подружились, величали друг друга, как в старину — по имени-отчеству и на «вы». Кто сказал, что от фамильярного тыканья дружба бывает крепче?

С Алексеем Петровичем можно было в самые тяжёлые времена, не опасаясь, говорить на любые темы. В преданности его Иван Антонович не сомневался.

Самые задушевные беседы, самые горькие истины и самый искренний смех — понимание было удивительным. Остроумный, тонкий, ироничный, Быстров стал частым гостем молодой семьи.

Ефремов с радостной жадностью слушал рассказы Алексея Петровича о старопрежней жизни, особенно нравилось ему повествование о дяде Быстрова, отце Леониде, священнике. Хохотал он над историей о блинах. Может быть, именно Иван Антонович убедил Алексея Петровича запечатлеть эту историю, и сейчас она известна под названием «Этнографический этюд профессора А.П. Быстрова»1. Трудно удержаться, чтобы не процитировать этот этюд:

«Отец Леонид также не любил унывать. Это был огромный попище с окладистой бородой, с лохматой головой, с широким лицом и со слегка вздёрнутым носом. Издали он очень напоминал большого гривастого льва в рясе священника. Да и имя носил, как видите, львиное (Λεωνειδος — похожий на льва).

Приехав к нам в гости и ввалившись в комнату, дядя, не раздеваясь и не здороваясь, прежде всего и независимо от времени года кричал низким басом на весь дом: "А блины будут?!" Мы, услышав эту фразу, поспешно бросали все свои занятия и бежали встречать дядю.

"Будут, будут, — отвечала мать. — Что ты рычишь как оглашенный? Раздевайся".

"Ну, а если будут, то в таком случае здравствуйте!"

Отец Леонид обнимал отца и мать своими огромными лапами и снимал дорожную одежду Мать тотчас же бежала в кухню, и скоро там раздавался её голос, отдающий приказания кухарке: "Наталья, скорей растопи печь!" — "Какую?" — "Большую, конечно, русскую. Видишь, Леонид с Леной приехали!" И в кухне начиналось поспешное приготовление блинов.

Когда на стол перед дядей ставили тарелку со стопой горячих блинов, прикрытых белым полотенцем, он, потянув воздух носом, крякал от удовольствия и начинал священнодействовать. "А ну-ка, — говорил он, — дайте мне влагу. Ю ЖЕ И МОНАСИ ПРИЕМЛЮТ..." К нему придвигали объёмистый графин с водкой. Дядя наливал себе рюмку. "Ну-с... Желаю много лет здравствовать!" Он быстро опрокидывал рюмку в рот и ставил её на место, так что мы только мгновение видели её донышко. "Так, начало положено. Водка — это альфа и омега нашей жизни".

Дядя, потирая от удовольствия руки, быстро придвигался ближе к столу и усаживался в кресло плотней. Он быстро скидывал полотенце с блинов и, подцепив первый блин вилкой, ловко бросал его себе на тарелку. Нужно сказать, что у нас блины пеклись всегда большие; размеры каждого из них почти равнялись тарелке.

На первый горячий блин Леонид клал три столовые ложки густой холодной сметаны и размазывал её толстым ровным слоем. Дядя требовал, чтобы сметана подавалась на стол непосредственно со льда из погреба. Покончив с первым блином, он говорил: "Одобряю весьма!" И тотчас же клал себе на тарелку второй. Он разрезал его на четыре части и при помощи вилки мочил каждый кусок в блюдце с холодным молоком. Когда и от этого блина не осталось никаких следов, отец Леонид изрекал басом, покачивая своей львиной головой: "Блины — это воистину пища богов!" — и взяв третий блин, ловко свёртывал его в трубочку. Проткнув блин вилкой, он погружал один его конец в тарелку с подсоленными желтками сырых яиц. Дядя делал это несколько раз, пока не съедал блин. "Добро зело!" — говорил он и тянулся к четвёртому блину. Этот блин он смазывал малиновым вареньем, а затем разрезал на четыре части. Не успевали мы опомниться, как уже и этого блина не было. "А блины-то, благочинниха, уже остывать начали", — говорил Леонид и клал себе на тарелку пятый блин. Он выливал на него две столовые ложки горячего сливочного масла. Так как в уничтожении блинов ему помогали и мы все, то шестой дядин блин обычно оказывался последним. Дядя съедал его, смачивая в холодной воде с сахаром. "Отдохни, Леонид, — говорила ему мать, — сейчас горячих ещё подадут". — "А вот мы пока полыновочкой займёмся", — отвечал он и тянулся к большому графину с светло-зелёной жидкостью. На дне в этом графине лежал толстый слой сочных листьев майской полыни. Дядя наливал себе вместительную рюмку этой влаги, и мы, ребята, с невольным сомнением спрашивали себя: неужели он это выпьет? Нам казалось, что полыновка — это по вкусу что-то похожее на хинин, растворённый в морской воде.

Отец Леонид поднимал рюмку и говорил: "Ну, отец благочинный, благослови". — "Благословляю". Дядя проглатывал рюмку сразу, а мы за него невольно морщились. От рюмки полыновки он только крякал громче, чем обычно, и проводил рукой себя по груди и животу. "Воистину сказано: всяк злак на службу человеком сотворил еси, — весело говорил он, — это не полыновка, а геенна огненная. Не скрываю — хороша!"».

Хозяйка приносила новую порцию горячих блинов: «Когда с тарелки исчезал двадцать четвёртый блин, он слегка отодвигался от стола и говорил: "Спасибо, други мои. Надо признать, что блины сегодня удались на славу. Трудно оторваться от них. Откровенно скажу — устал".

Отец Леонид неторопливо выкуривал папироску и выпивал стакан крепкого чая. "Мрак безыменный в скудоумной голове моей, — говорил он, поднимаясь из-за стола. — Разрешите часок-другой поспать".

Он отправлялся в спальню и тотчас же засыпал богатырским сном».

Когда Быстров доходил до фразы «Мрак безыменный в скудоумной голове моей» — слушателей от хохота пробивала слеза.

Иван Антонович полюбил это выражение, неотделимое от интонации.

Быстров был прекрасным рисовальщиком, графика его была отточенной и не менее остроумной, чем речь. Однако красками Алексей Петрович пользоваться не мог — он был дальтоником, различал лишь жёлтый и голубой цвета. Он влюбился в свою будущую жену, Тильду Юрьевну Исси, может быть, потому, что у неё были голубые глаза и светлые, почти жёлтые волосы.

В институте же друзья вместе обратились к находкам Ефремова десятилетней давности. Триасовые лабиринтодонты-бентозухи с реки Шарженьги были уже обработаны препараторами, настало время их кропотливого изучения. Ивана Антоновича давно занимала причина массовой гибели этих существ.

Так была написана совместная монография «Bentosuchus sushkini Efr. — лабиринтодонт из эотриаса р. Шарженги», ставшая классической работой по палеонтологии древнейших наземных позвоночных. В 1945 году за эту работу И.А. Ефремову и А.П. Быстрову будет присуждена премия им. А.А. Борисяка, а ещё 12 лет спустя, в 1957 году, авторы получат почётный диплом лондонского Линнеевского общества.

В Палеонтологическом институте в те годы возникали новые идеи и темы, рождались фундаментальные научные работы, приходила в науку талантливая молодёжь. В старшем поколении учёных она видела своих учителей. Быстров любил жадную любознательность, часто беседовал с молодыми, давая ответы на многочисленные вопросы, реализуя свою потребность передавать знания.

В 1933 году Роман Фёдорович Геккер, занимаясь палеоэкологическими исследованиями, обосновал необходимость совместной работы палеонтологов и литологов, изучавших осадочные породы. Союз этих наук был необходим для восстановления среды обитания древних организмов. В 1937 году Светлана Викторовна Максимова, исследуя пермских аммоноидей Урала, добилась привлечения к своей работе литолога — специалиста по составу, строению и закономерностям образования осадочных пород. Так в ПИН пришла студентка-заочница Александра Ивановна Осипова, позже ставшая женой Р.Ф. Геккера.

На склоне лет она вспоминала:

«Для изучения пород, заключающих остатки организмов, был нужен микроскоп. Мне сказали, что его можно получить только с разрешения Ефремова, который строго следит за обращением с оптикой и требует бережного к ней отношения. С трепетом открыла я указанную дверь и... вместо ожидаемого занудливого старичка, увидела красивого молодого человека, которого я не раз встречала в коридорах института. Так осенью 1937 года я познакомилась с Иваном Антоновичем. Микроскоп был мне обещан, и, более того, Иван Антонович поинтересовался, какие ещё методы я собираюсь применять для изучения пород. Я ответила, что для других методов необходимо лабораторное оборудование и я ещё не обращалась по этому поводу в дирекцию. И вдруг (о, чудо!) Иван Антонович сказал, что давно хотел устроить лабораторию для проведения опытов по фоссилизации скелетных остатков и думает, что сейчас в институте найдутся средства.

Вскоре Иван Антонович сообщил, что получил разрешение дирекции на заказ лабораторных столов, химического вытяжного шкафа, и по его чертежам они были сделаны и быстро установлены. Опыты по фоссилизации почему-то откладывались, а я могла теперь выполнять необходимые анализы пород»2.

Коллектив института жил дружной, насыщенной жизнью. Сотрудники так увлекались работой, что часто задерживались до позднего вечера, отрываясь лишь на короткий отдых.

Собираясь за чаем, «для освежения мозгов» обращались к литературе.

А.И. Осипова писала: «Иногда к нам присоединялись другие молодые сотрудники и чаепитие затягивалось, обсуждали книги, читали стихи. У каждого из нас были свои любимые поэты, но мы стремились находить новых и даже соревновались в этом.

Как-то вечером к нам заглянул Иван Антонович и услыхал стихи почти неизвестного поэта-минералога Драверта, изданные в Сибири в 1923 году. Он заинтересовался ими и сам прочёл любимые стихи Блока — "Ты помнишь? В нашей бухте сонной" и "Когда я уйду на покой от времён...".

В те годы нам было трудно купить книги, стихи обычно переписывались. Поэтому большой радостью в 1939 году был приход Ивана Антоновича с книгой стихов Киплинга. Ивану Антоновичу особенно нравились "Заповедь", "Мери Глостер", "Томлинсон".

Геологи, работавшие в Институте минерального сырья, прослышали, что у нас есть книга Киплинга, и прислали посла — просить её для прочтения, обещая оплатить двумя стихами редкого поэта. Мы согласились и получили два стиха Софии Парнок, нам неизвестной. (Через несколько десятилетий две строки из них Иван Антонович поместил в четвёртую главу романа "Лезвие бритвы":

Если узнаешь, что ты другом упрямым отринут,
если узнаешь, что лук Эроса не был тугим...)

В декабре 1940 года на чаепитии, организованном месткомом, отметили два события: защиту докторской диссертации А.Г. Эберзина и защиту моей дипломной работы. Иван Антонович произнёс весёлую поздравительную речь и подарил мне книгу о Рерихе. В это время он усиленно работал над докторской диссертацией и успел защитить её в 1941 году до начала войны».

По выходным Иван Антонович с Еленой Дометьевной посещали музеи и театры, ходили в гости. В одном из домов, где сохранялся дух старинного московского гостеприимства, Ефремов познакомился с Николаем Николаевичем Зубовым, участником легендарного Цусимского сражения, выдающимся моряком, впервые обогнувшим с севера Землю Франца-Иосифа. За полвека Николай Николаевич прошёл огонь и воду; в 1932 году он создал в Московском гидрометеорологическом институте кафедру океанологии и теперь руководил ею.

Вероятнее всего, именно Зубов стал прототипом старого океанолога в рассказе Ефремова «Атолл Факаофо»3:

«В президиуме собрания произошло движение. На кафедру поднялся огромного роста старик с широкой седой бородой. Зал стих: многие узнали знаменитого океанографа, прославившего русскую науку о море. Учёный нагнул голову, показав два глубоких зализа над массивным лбом, обрамлённым серебром густых волос, и исподлобья оглядел зал. Затем положил здоровенный кулак на край кафедры, и мощный бас раскатился, достигнув самых отдалённых уголков зала.

— Вот он, наш Георгий Максимович! — шепнул Ганешину Исаченко.

— С таким голосом линкором в шторм командовать, а не лекции читать.

— Так ведь он и командовал, — бросил Ганешин...»

Узнав, что палеонтолог тоже имеет отношение к морю, Зубов оживился и начал рассказывать о высокоширотной экспедиции ледокола «Садко», в которой он был руководителем научной части. В 1935 году экспедиция установила мировой рекорд свободного плавания за полярным кругом.

В экспедиции ледокола «Садко» участвовала художница Ирина Владимировна Вальтер. Из-за обострившейся болезни «Садко» высадил Ирину Владимировну на севере Норвегии, где она жила до возвращения экспедиции, захватившей её на обратном пути.

Иван Антонович услышал от неё такой рассказ: Ирина Владимировна страдала туберкулёзом и после экспедиции пошла к врачу на очередной профосмотр. Поразительно: врач не нашёл у пациентки никаких признаков чахотки!

— Где на юге отдыхали? — спросил врач.

— Не на юге, а в Норвегии!

— А чем питались?

— Настоящей печенью трески и очень вкусной картошкой.

Ирина Владимировна обещала новому другу показать рисунки, сделанные ею во время плавания и в Норвегии, на островах Арнёя и Сёрёя, что к северо-востоку от городка Тромсё.

Иван Антонович склонился над столом с разложенными на нём рисунками. На полу, на медвежьей шкуре, играл Лучик, рядом сидела жена, но погружённый в созерцание Иван словно забыл, где находится. Ясная графика создавала ощущение подлинной жизни. Вокруг вздымались волны сурового Норвежского моря, затем из тумана возникли скальные ворота фьорда. Пролив Лоппхавет.

Фьорд разветвлялся, нависая над водой острым гранитным мысом. Полукруглая бухта с нагромождениями камней, разделённых протоками. Силуэт старинного парусника, в котором Иван Антонович узнал бригантину, мачты рыбацких судов. На берегу — древняя норвежская церковь необычной архитектуры, будто на один дом насажен другой, меньших размеров, а на него третий. Внимание палеонтолога привлекли необычные железные флюгера: головы драконов раскрывали пасти, высовывая тонкие языки. Откуда в Норвегии драконы?

«Дерево почернело от времени, и угловатая, устремлённая вверх форма здания резко выделялась мрачно и угрожающе. Тёмные ели окружали церковь, а позади уже садились на горы белёсые хмурые облака»4. Иван Антонович ощутил вдруг глубокую печаль, исходившую от «полной холодного покоя обители севера».

Зрительную память Ефремова, развитую геологией и топографией, можно было назвать абсолютной. Наложенная на волнения страстного путешественника и моряка графика резко отпечаталась в памяти. В 1942 году Ефремов создал героический рассказ «Последний марсель», в котором русские моряки, спасаясь с тонущего судна, попадают к норвежским рыбакам, а затем с их помощью выходят в море на старинной бригантине.

В жёстком рабочем режиме, который Иван Антонович установил для себя, находилось время для стихов, книг, искусства и мечты — давней мечты о звёздах, которые в детстве качались в кронах высоких сосен, в морской юности помогали определить направление, а в ледяной темноте сибирских ночей служили единственным светом и надеждой.

В Москве Иван Антонович стал частым посетителем планетария.

Величественный купол на Садовом кольце служил символом чаяний, которые часть интеллигенции возлагала на новый строй в первое десятилетие после революции. Открытый 5 ноября 1929 года, он воплощал мечту о высших устремлениях человечества, направлял мысли людей от обыденного к звёздному небу. Московский планетарий стал тринадцатым в мире и первым в Советском Союзе.

В репертуаре планетария было немало тем: строение Вселенной, происхождение и развитие Солнечной системы, строение Солнца, Луна и её движение, метеориты, метеоры, кометы. Инженеры планетария добились эффекта «живого неба». В подкупольном пространстве мерцали звёзды, плыли облака; зрители восхищались настоящим августовским звездопадом, величественным зрелищем полярного сияния и полётом кометы. Это была уже не просто работа дорогого прибора — планетарий стал настоящим оптическим театром. Кульминацией был пролёт шипящей ракеты Циолковского с огненным хвостом и алая заря, которая под прекрасную музыку рождала «советское Солнце».

Мечта о звёздах должна воплотиться в жизнь! И планетарий превратился в научную лабораторию. Помимо кружка для школьников, здесь работали инженерно-конструкторские курсы и заседал Стратосферный комитет, изучавший верхние слои атмосферы и реактивное движение.

Увлечённый сиянием звёзд, Иван Антонович остро ощущал тонкую, но неотменимую связь с космосом его любимой науки — палеонтологии. Спустя годы появятся глава «История Земли и жизни — окно в космос» в его популярной работе «Тайны прошлого в глубинах времён» и знаменитая статья «Космос и палеонтология». Ефремов напишет повесть «Сердце Змеи» о контакте землян и представителей иной цивилизации, а первый его роман будет называться «Туманность Андромеды».

Купол планетария — на высоком холме. С площадки возле него хорошо видны пруды и строения зоопарка. Это было второе из любимых мест Ивана Антоновича. Он часто приходил сюда, подолгу простаивал возле вольеров, наблюдая за гармоничными движениями любимых африканских животных — жирафов, слонов, антилоп. Позже, когда Ефремов будет работать над повестью «На краю Ойкумены», описания животных Африки зазвучат у него так, будто он сам долго жил в сердце Чёрного материка, изучая его природу.

Посещение зоопарка укрепило Ефремова-палеонтолога в мысли, что надо как можно тщательнее изучать тех животных, которые живут на Земле сейчас, причём как распространённых, так и самых редких. Это составит бесценный фонд биологической науки, поможет понять обитателей древнейшей Земли и предсказать, какой станет наша планета тысячелетия спустя. Если же не сделать этого сейчас, не зафиксировать исчезающее, уходящее, то наши потомки не простят нам такой ошибки.

Примечания

1. Полный текст размещён на сайте Рязанского епархиального женского училища: http://museum-reu.narod.ru/seminaristen/seminaristen.htm

2. Осипова А.И. Немногое об Иване Антоновиче Ефремове. Машинопись. Хранится в личном архиве И.А. Ефремова и Т.И. Ефремовой.

3. Предположение высказано А.И. Константиновым.

4. Цитата из рассказа «Последний марсель».

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница