И.А. Ефремов — Ю.А. Орлову

Абрамцево

31 января 1962 г.

Глубокоуважаемый Юрий Александрович!

Когда Вы в последний раз навестили меня, я остался с чувством глубокого разочарования и тревоги. И не потому, что Вы фактически дали понять, что не заинтересованы в моем возвращении в ПИН, сейчас во всяком случае. Не потому, что в беседе с разными лицами в институте Вы извратили существо нашего разговора и почему-то обвинили меня в утрате интереса к науке. Это — дело личное, ничего не меняющее по существу. Я ведь давно знал от разных лиц, что Вы (справедливости ради надо сказать, что это было не всегда, иначе я бы изменил отношение к Вам) говорили обо мне такое, чего не было и чего я, во всяком случае, не заслуживал. Неприятные примеры вспоминать не буду, кроме упорного утверждения Вами, что я написал какую-то порочащую бумагу на Роджественского на 10 страницах. Я звонил, как Вам говорил, в Иностранный отдел¹, и они мне заявили официально, что там ничего, кроме обычного отзыва на сотрудников экспедиции 1950 г., нет. Мало того, значения этот отзыв не имеет, так как перекрыт более обширными поздними. Как же тогда считать Ваши слова о трудности утверждения Рождественского² из-за этой бумаги. Я привожу этот пример только для того, чтобы Вы перестали себя дискредитировать утверждением, фальшь которого уже давно вскрыта и всем известна.

Равным образом, зачем Вам было унижать себя, говоря обо мне то, чего не было? Ведь моя ценность как ученого и сделанное в науке уже не зависят ни от каких отзывов, будь то авторитетное высказывание директора или пустозвонная болтовня научного щелкопера без году неделю в палеонтологии. С другой стороны, никак не могу поверить, чтобы такой принимающий науку всерьез человек, как Вы, не смог бы понять, что нужно делать, чтобы при любых условиях сделать попытку вернуть в свой институт одного из лучших палеонтологов СССР (ради Бога, примите это как чисто деловую оценку и не используйте как пример пресловутой ефремовской похвальбы. Люди могут выдумать куда хлеще, если понадобится, как Вы сами любили говорить, «мазать дегтем про всякий случай»). Я и не поверил, хотя мне говорил это мой старый старший товарищ, с которым бок о бок я прошел довольно тернистый пусть ПИНа на протяжении более 30 лет. Следовательно, были какие-то другие мотивы? Тогда почему было мне не сказать честно и прямо — какие?

Если возможность того, что я могу перейти дорогу кому-то в членкоры, благо есть вакансия, то сколько раз я говорил, что никогда больше не выставлю своей кандидатуры, поскольку один раз Академия ее уже отвергла³. Донкихотство или нет, но это так, и Вам не было никаких оснований мне не верить — вся моя жизнь прошла в настойчивом упрямстве. Можно было еще раз спросить меня и еще раз удостовериться. Можно было открыто спросить меня еще раз, как много раз уже спрашивали, и удостовериться, что я не собираюсь конкурировать с Вами насчет директорского поста и копаться под Вас. Все, что я делал на протяжении 30 лет и для науки и для Вас в частности, говорит против такого предположения.

Если же Вы все это понимали (а мне хочется надеяться, что это так!), тогда значит Вы просто повели открыто оппортунистическую линию в руководстве институтом и просто не хотите ничего делать, что было бы хлопотным, причиняло бы или могло бы причинить впоследствии беспокойство.

Отсутствие какой-либо линии в развитии института за последние годы, явная деградация нашего ПИНа (сейчас стрелка барометра его научной ценности стоит максимально низко, а ведь это может предвещать бурю!), деградация позвоночных, необеспеченность будущего — то, о чем мы с Вами говорили в последний раз, — все это тревожные симптомы, которые не могут не тревожить и меня, но совсем не из-за того, что я хочу как-то сыграть на этом. Что-что, но уж это-то Вы могли бы знать, чувствовать и понимать, а потому и отнестись к нашему разговору совсем по-другому, так, как это должен был бы сделать настоящий ученый и настоящий человек, тот самый русский интеллигент, в полном смысле этого слова, каким я долго считал Вас.

И если Вы отнеслись к этому, как типичный служащий недоброй памяти эпохи, то это тоже свидетельство ацедии — страшного равнодушия человека или полностью сломанного, или думающего только о своем личном благополучии. Вам и только Вам решать, что с Вами и как Вам поступать с тем, пусть небольшим, но в какой-то степени чистым делом не слишком славной науки, которая волею судеб оказалась в Ваших руках.

Я всегда высоко ценил Вашу осторожность и широкую осведомленность — качества, которыми я не наделен. Но ведь эти качества нужны только для того, чтоб проявить дальновидную мудрость и предвидеть трудности и особенности будущего (не бояться, а заранее к ним подготовить вверенное Вам дело).

Но посмотрите сами в себя — есть ли у Вас настоящая преданность науке сейчас (я не говорю о прошлом), действительно ли Вы ведете науку или плывете по течению, плюя на все, кроме того, чтобы Вас не трогали и не занимали Вашего времени. Своей работы Вы давно не ведете, в институте бываете совсем мало, а если и бываете, то для чисто бумажной возни или пустяковых мелочей, и то стараетесь переложить все на Ваших помощников. В университете тоже Вы делаете очень мало, перекладывая все на других, как то постоянно заявляют Ваши помощники там. Вам виднее — может быть Вы решаете судьбы науки в более высоких инстанциях, став теперь академиком?⁴ В этом Вы должны быть сами себе судьей, ибо если и там Вы ведете ту же линию, то что же у Вас тогда, где то оно, главное в жизни?

Помните, как в старинной украинской песне: «Стань, оберныся, глянь — задывыся, которы знаешь много...» А вдруг Вы только потому и пользуетесь поддержкой главных пиновских сил, что Вы равнодушны ко всему, сами не знаете пути-дороги и с Вами можно делать в науке все, что хочется, а главным образом — ничего не делать? Думали ли Вы об этом?

Я написал Вам об этом не для того, чтобы обвинять, тыкать указующим перстом и чувствовать, какой я сам хороший. Поймите это. Ведь если я не скажу, то кто же скажет, ясно и четко выразив все одолевающие сомнения? Те, которым плевать, лишь бы дожить оставшееся время спокойно и на приличной зарплате? Или узкие фанатики, считающие, что превыше их маленькой стежки в науке нет ничего и стежку эту надо охранять во что бы то ни стало.

Обвинять Вас уже поздно (а для подлинной оценки Вашей деятельности — рано), учить и даже советовать, пожалуй, тоже поздно.

Но вот товарищески окликнуть: «Стань, оберныся!» еще можно, и я пытаюсь это сделать настоящим письмом, после серьезной тревоги за наше дело, да к за Вас самого.

Правда, может быть Вы совсем не тот, каким казались мне все эти многие годы, может быть у Вас и не было тех целей, какие я Вам приписывал, а все распространенная погоня за карьерой, такая же обычная, как многое вокруг? Пока не верю, не могу поверить. Будущее покажет, но и тогда Вы можете быть спокойны — я буду вмешиваться в дела ПИНа лишь при явной и полной деградации, когда уже гражданская совесть не позволит оставаться в стороне.

Если же Вы и впредь не хотите моего возвращения в ПИН, то не надо для этого никаких обходных маневров (я имею в виду будущее не столь уж близкое). Можно прямо сказать мне об этом, и мы вместе найдем удовлетворительный и не возмущающий спокойствия путь, скажем, моего перехода в ЗИН, ГИН или иное учреждение системы АН. А может и не нужно этого? Мне кажется, что я в науке все же нужен в любом качестве. Если это не так — представьте доказательства, и я соглашусь с Вами.

Только не надо тайных вывертов, подземных ходов и дискредитирований «помаленьку». Не таковы были наши с Вами отношения и не таковы мои дела и место в науке и жизни⁵.

С искренним уважением.

И.А. Ефремов

Личный архив Т.И. Ефремовой. Авториз. машинопись.

И.А. Ефремов — Ю.А. Орлову

Комментарии