Ю.А. Орлов — И.А. Ефремову

[Москва]

13 февраля 1962 г.

Дорогой Иван Антонович!

Наконец я вырвал время написать Вам ответ на Ваше письмо от 31.1.62.

Такой «обвинительный акт» на четырех страницах Вы могли написать только в состоянии полного и яростного возмущения, негодования от незаслуженно полученного оскорбления в ответ на многолетнюю работу и — поразившего Вас бессовестного, фальшивого поведения человека, которому Вы доверяли всю жизнь, к которому хорошо всегда относились.

Ваше письмо написано, невольно, весьма эмоционально; поэтому местами Вы повторяетесь и на него трудно ответить в нескольких словах и не повторяясь. В сущности, если Вы уверены в правильности всех Ваших положений, Вам надо требовать товарищеского суда, привлечь виновного к ответственности за клевету и, главное, срочно вмешаться в дела института, раз у Вас есть «гражданская совесть», написав, куда надо, заявление о быстром ходе института под уклон — к неизбежной катастрофе; надо уже спасать дело, приехав сначала в институт и ознакомившись с его работой в целом и лично.

Что до меня, то будь я согласен с Вами в Ваших обвинениях, я должен был бы, получив Ваше письмо, не уходить со своего поста, а... бежать, бежать без оглядки; вообще из Москвы!

Но я не имею возможности согласиться с Вами в обвинениях. Для простоты ответа буду писать его в порядке Вашего письма. Обо всем, что думается, и не напишешь!

Как так, почему я «не заинтересован» в Вашей работе в институте? Что я извратил по поводу Вашего интереса к науке? Как я писал Вам еще в ответ на Ваше предыдущее письмо о делах немного более года назад¹, мое мнение таково, что Вы будете получать удовольствие от чего-либо интересного в палеонтологии, но что это для Вас гораздо более пройденный этап — если говорить о научной работе, чем Вам самому кажется; что Вы далеко не «четверть» прежнего работника, как Вы писали, а много меньше.

Мне и теперь так кажется. Помнится, еще до нашей поездки в Китай² с Вами был разговор в институте. Вы говорили: «Как быть, когда становится трудно "служить двум богам", когда литературная работа хорошо и удачно идет — и на миллионы людей, а не на десятки, как палеонтологическая, она нужна людям; что не бросать же литературную и как же быть с наукой; что Вас это, естественно, беспокоит, нервирует и т. д.». Мое мнение было: не бросать науку, а работать и приносить ей пользу — сколько сможете. Не помню, говорил ли Вам, но многим другим всегда говорил, что если бы я мог — я охотно платил бы Вам полную ставку впредь пожизненно, без всякой работы с Вашей стороны, просто за то, что Вами сделано уже. Другое дело, что я бессилен платить так, что в моем распоряжении в настоящее время имеются лишь возможности, о которых я недавно наспех Вам писал. А высказанное Вами при нашем последнем свидании предположение об относительной доступности продления Вашей инвалидности на год — по Вашему положению в области литературы — привело меня тогда к представлению, что, вероятно, этим надо воспользоваться — пока; а дальше, может, установится же, наконец, штатное консультантство. Последнее время Вы, насколько я себе представляю, заняты целиком литературной работой, и в данный момент, пока, Вам не до палеонтологии — в смысле повседневного интереса и занятия ею. Был бы рад ошибаться.

Недавно в разговоре с Вашим бывшим заместителем по Гоби³ (1948—1949), который легко доводит меня до «трамвайного происшествия» своими наскоками и полным нежеланием понять всю беспросветную мучительность моего «положения», загруженность хлопотами и обязанностями, один перечень которых, вероятно, удивил бы его самого, — так вот в разговоре с ним, когда он стал «пояснять» мне, что Вы много сделали, полезны, что нужно основать новую, палеофаунистическую лабораторию и Вас сделать заведующим, я сказал в ответ на это совершенно нереальное в теперешней обстановке предложение что-то вроде того, что «нечего мне пояснять, кто Вы; что я Вас знаю тридцать с лишним лет; что в рекомендации его Вы не нуждаетесь; что и меня Вы знаете, как облупленного» и т. д.

Заведование лабораториями стало сейчас повседневно много хлопотнее, чем было недавно; я себе не представляю, как при Вашем объеме литературной работой Вам себе это заведование брать. Если бы Вы видели, как мы сейчас мучимся, когда уже не ученый совет, и не директор, и не Биоотделение, и не президент, а какая-то «секция Госкомитета» над нами начальство, когда со всем этим приходится «париться» целые дни и дирекции, и «завам», — Вы бы меня поняли...

Что такое «упорное утверждение о порочащей бумаге» на Вашего зама? Ведь, конечно же, не десять страниц о нем одном, но в этом, как Вы пишите, «обычном отзыве на сотрудников экспедиции», сейчас не помню сколько по объему, написано и о «заме» и, настолько отрицательно, что меня вызвал Иностранный отдел, показал это мне; я должен был всячески успокаивать и урезонивать, именно указав, как и Вы пишете, что все это было перекрыто «более поздним». Мне стоило немалых усилий тогда парировать это; сообщил об этом я тогда же только Вам, но Вы ничего вспомнить не могли, прошло десять лет, как-никак... В настоящее же время дело уже не в этом отзыве, а в том множестве жалоб, которых так боялся Иностранный отдел и которые были и в Китае, и здесь; в том нежелании работать с человеком, которое существует, а не выдумано кем-либо.

Предполагаю, что если бы Вы не ограничились телефоном, а нашли тогда время лично приехать в Иностранный отдел, то убедились бы, что я ничего не придумываю (зачем это мне?), что тут нет никакой фальши, в чем Вы неправильно убеждаете других и «зама», что не надо меня так легко обвинять в ней, в лжи... Вся беда в том, что в Вашем отзыве было много горькой правды (в характеристике), как показало позднейшее...

По поводу того, что невероятно, чтобы я не понимал, что именно нужно делать, чтобы «при любых условиях сделать попытку вернуть Вас в институт»... Как это положение, так и первые две трети второй страницы Вашего письма мне непонятны. О каком «перехождении дороги в членкоры» (и — кому[?]) Вы говорите? Пока никаких вестей о членкорах и т. п. нет и пока по палеонтологии очень маловероятны. По поводу возможности Вашего возвращения я мог говорить (и говорил) — с кем? С отделом кадров Академии, с Шидловским, с Топчиевым (в т[ом] числе недавно), с Черкашиным, с заменяющим его сейчас работником в ЦК. Итог этого выяснения пока ничего не дал, кроме того, что мы и так с Вами знаем: полное штатное место или половинное старшего научного сотрудника — доктора, дающие и стаж, и пенсионность; четверть ставки и консультантство по часам, т.е. с почасовой оплатой, ничего не дающие... Если бы Вы могли мне подсказать что-то Вас устраивающее и реальное, был бы благодарен Вам. Если Вы решили бы идти на один из первых двух вариантов, то стал бы хлопотать о штатной единице и, уверен, добился бы ее довольно быстро.

Быть может, я все неправильно понимаю, т.е. Вы предполагаете, что надо Вас просто возвращать на заведование лабораторией вместо теперешнего заведующего⁴, а его «сместить» в сотрудники? Если я не знаю, как делать, не умею сделать то, что нужно, то вряд ли меня за это надо считать оппортунистом, лентяем и т. д.

Вторая половина второй страницы и первая третьей обвиняют меня в том, что институт никогда не стоял так максимально низко, как сейчас, в деградации позвоночных, в необеспеченности будущего; в том, что я не настоящий ученый и человек, а полностью «сломан» и думаю только о своем благополучии, плюя на все, кроме своего спокойствия; что в институте, если и бываю изредка, то только для чисто «бумажной возни», как и в университете, да еще «став теперь академиком». — От института я не в восторге; но так ли низко он стоит, как Вам кажется?

Что до Вашей информации о моей жизни и работе, то эта информация находится «на уровне» котельной нашего музея; или, быть может, на чуть более «высоком уровне» — нашей препараторской, но не выше; либо исходит от кого-нибудь, чем-либо уже очень недовольного. Больше всего мне все это напоминает статью от 22 ноября 1949 г. в «Правде» под названием «Крупные ошибки одного института»⁵. Могу лишь сказать, что с 1945 г. живу почти полностью по суждению Д.И. Менделеева (1884), которое я себе вписал в две первые страницы моей записной книжки вместе с некоторыми другими любимыми: «Первое и главное в жизни — труд для других»...⁶

«Чисто бумажная возня», — но это каторга (на которую, сейчас вспомнил, жаловались весной на конференции в Париже, говоря, что «был каменный век, был железный век, а теперь наступил век бумаг»). Ведь за этими «бумажками» стоят живые люди, их жизнь, их труд, их квартиры, болезни и много всякого горя... Иногда у меня и в университете, и в Академии, выражаясь образно, пол слезами закапан — и не думайте, что я преувеличиваю. Как-нибудь пошлю Вам схему теперешнего управления нашей наукой, когда до нас добирается карандаш счетовода из Госкомитета по координации при Совете Министров и получается бог знает что...

Как в Академии, так и в университете я делаю — что в силах; в Академии во все более и более трудной обстановке для нашей науки. Ведь, академик-палеонтолог меньше научного сотрудника по ядерным делам (и уж конечно — любого сержанта ракетных войск)...

В заключение Вы пишете, что будете «вмешиваться в дела института лишь при явной деградации, когда уже гражданская совесть не позволит оставаться в стороне».

Но все Ваше предыдущее изложение говорит о том, что этот момент уже наступил, что дело института находится в руках опустившегося, потерявшего совесть человека, что и побуждает Вас писать мне. Если это так, то с Вашей стороны было бы поистине «бессовестно» молчать об этом... Ведь, я же говорил Вам, что если бы Вы, раскритиковав меня в обращении в Президиум Академии, в ЦК, в Министерство геологии, в Министерство государственного контроля (не помню, как называется точно), в «Правду», — куда хотите — если бы вы этим подняли науку на должную высоту, то я купил бы бутылку красного вина и мы с Вами распили бы ее, отметив успех дела.

Хотел бы сказать, что в университете⁷, хотя м[ожет] б[ыть] и незаслуженно, я пока не пользуюсь столь дурной славой, как Вы пишете; там я делаю тоже все полагающееся и посильное (вплоть до затрат своих тысяч рублей в старом исчислении), тоже добываю людям жилье и т. д.

Не могу перечислить всяких комиссий и перекомиссий, редактирования (в том числе с вычиткой учебников), всевозможной повседневной «возни с мелочами», т.е. практически неизбежного вникания во всякие дела, которые этого требуют, — совсем не только потому, что я всего-навсего «большой человек на мелкие дела», а и потому, что такова жизнь. Ведь я не Капица, не Цицин, не Бочвар, не Векслер и т. п.; ведь, чтобы добиться 20 шкафов в наш круглый зал для библиотеки, я был вынужден около 15 раз ехать с а м на завод, изготовлявший шкафы, и в с е — так... Ведь, все эти библиотечные комиссии, Комитет по Ленинским премиям, ученые советы и т. п. — все это бедственное положение с академиками — зоологами и ботаниками, насильственное членство в Бюро ОБН с поручениями и т. п. и т. д., обязательность обсуждения и согласования каждого мало-мальски серьезного дела с общественными организациями, когда даже нанимаемому лаборанту делают смотр и партчасть и местком, все это трата последних остатков жизни. Конечно, я «слепой» директор. Как Вы знаете, я и не просился на это место, неправильно согласился и мучаюсь скоро уже 17 лет; хуже всего то, что на меня (на институт) наваливается все большая и большая ответственность за судьбу палеонтологии вообще — кроме, конечно, огромной «палеонтологической службы» Министерства геологии. Я обязан заботиться о палеонтологии беспозвоночных — мало того, что в нашем институте, да еще и вне его, если работы сколь-нибудь «нашего профиля» и в какой-то мере — о палеоботанике.

В самом конце вы повторяете, что я не хочу Вашего возвращения в институт и для этого «прибегаю к обходным маневрам»; что же Вам — идти в ГИН, в ЗИН? и т. п.; что все же Вы в науке нужны в любом качестве и просите меня представить доказательства того, что Вы бесполезный в науке человек!

Только кровная обида на меня, возмущение мною, негодование и представление обо мне как о бессовестном человеке побуждают Вас к такой «концовке».

В настоящее время Вы заняты, не один год, очень успешной и большой, значит и очень трудоемкой, литературной работой. Это большой тяжелый труд, а не «просто так»: что-то взял, нацарапал и послал петитом в «Вечернюю Москву». Поэтому мне и казалось, что при такой большой нагрузке, как писал Вам год назад, Вам трудно работать хотя бы и «в четверть» прежней силы; но я никогда не думал и не говорил, что Вам не надо работать в науке. Кажется, я писал Вам тогда же, что всерьез работать, занимаясь наукой «между прочим», — невозможно. Но сколько-нибудь — можно. Обвинять меня в нежелании видеть Вас в палеонтологии, в науке вообще, только потому, что я не знаю, как сделать это, т.е. как Вас устроить в институте, — неправильно. Считать Ваши ежегодные обвинительные акты индикатором «активного» интереса к палеонтологии трудно... Предполагать, чтобы Вы, вложив за много лет много сил, уменья и труда в палеонтологию, махнули совсем на нее рукой, — невероятно. Мне приходится быть повседневно составной частью института в целом, от которого я себя не отделяю; Вы довольно долгое время — в значительной мере наблюдатель⁸. Уже по одному этому мы можем не совпадать в своих оценках положения института. Со стороны многое виднее бывает, но во многом и ошибаться легко. Если Вы видите, что имеете силы, время, интерес к тому, чтобы помочь Вашими знаниями, опытом и т. д., то прекрасно; но лучше не питаться слухами и жалобами, а лично ознакомиться с делом, которое интересует и Вас, и работающих в институте, в том числе «даже» меня...

В Вашем письме Вы уже не называете меня «дорогой», а — «глубокоуважаемый». В конце Вы подписываетесь с «глубоким и искренним уважением». А содержание Вашего письма отчетливо говорит о том, что Вы его потеряли. (В таких случаях в старину писали «милостивый государь».) Это Ваше дело.

Мне Вы — дороги.

Искренне Ваш Ю. Орлов

Личный архив Т.И. Ефремовой. Авториз. машинопись.

5. Статья «Крупные ошибки одного института» была написана Л.Ш. Давиташвили. После ее публикации Президиум АН СССР создал Комиссию по рассмотрению дел в Палеонтологическом институте, заслушал итоги ее работы и о результатах этой проверки информировал Отдел науки ЦК ВКП(б). Подробнее см. коммент. 2 к № 58.

6. Эта фраза из письма-завещания Д.И. Менделеева своим детям впервые была напечатана в 1933 г. в книге П. Слетова и В. Слетовой «Менделеев».

7. Ю.А. Орлов возглавлял кафедру палеонтологии Московского университета в 1943—1966 гг.

8. Очевидно, Ю.А. Орлов имел в виду длительное нахождение И.А. Ефремова на инвалидности в результате резкого ухудшения здоровья ученого после Монгольских палеонтологических экспедиций 1946—1949 гг.

Ю.А. Орлов — И.А. Ефремову

Комментарии